А мне, стало быть, нужно сделать вот что… — Старый волшебник продолжал разговаривать с Молчуном, потому что так ему было спокойнее, хотя ученик уже исчез. — Надо пробраться в самое нутро горы, да, в самое нутро. Но только, понимаешь, не так, как это делают волшебники-ясновидцы, они-то проникают везде лишь мысленно, чтоб поглядеть да попробовать. А мне надо куда как глубже — не в жилы, а в самую сердцевину, до костей. Ну что ж… — И Гелет, который стоял один-одинешенек посреди луга, залитого полуденным светом, распростер руки, как полагалось, начиная великое заклинание. И слова зазвучали.
Он произнес слова, которым когда-то научила его наставница-ведьма, старуха Ардо, острая на язык, с тощими длинными руками, научила, произнося их скомканно, а он теперь произнес отчетливо, в полную силу. И ничего не произошло.
Да, ничего не произошло, и старый Далсе успел пожалеть и о солнечном свете, и о морском соленом ветре и усомниться в заклинании и в самом себе, — все это успел он, прежде чем земля поглотила его и вокруг стало тепло, темно и сухо.
Очутившись внутри горы, волшебник понял, что должен спешить, — кости земные ныли, так и норовя расправиться, распрямиться, и, чтобы совладать с землей и камнем, ему надлежало стать ими, — но спешить он не мог. Любое превращение шло у него медленно — накатывало оцепенение. В свое время он превращался и в лису, и в быка, и в стрекозу и уже знал, каково это — менять собственную сущность. Но теперь превращение шло по-иному — туго, неспешно, тяжело рос он и ширился, и медленно думал: вот, я расту.
Он дотянулся до Яведа, до средоточия боли, и когда уже нащупал этот сгусток страдания, то внезапно ощутил мощный прилив силы, наплывавшей откуда-то с запада, — будто Молчун все-таки протянул ему руку и поддержал. И эта связь позволила ему послать свою теперешнюю силу, силу самой горы Гонт, туда, на помощь. «Я так и не сказал ему, что уже не вернусь, — скорбно подумал волшебник, — а теперь уже поздно, я проник в сердцевину горы, вошел в ее кости, откуда нет возврата». Это были его последние слова на ардическом, на языке людей, а потом он познал, что такое огненные жилы, и ощутил биение огромного сердца. И тогда он понял, что делать, и уже на другом наречии, не на языке людей, сказал: «Успокойся. Тише, тише. Вот так. Ну же, успокойся, не тужься. Утихомирься. Замри. Мы справимся. Мы обретем покой».
И он утих, замер, обрел покой — камень внутри камня, земля в толще земли, в беспросветной тьме, в самом сердце горы.
Москва, зима, снег... Дети играют в футбол. Звон стекла. Бежит мальчик. За мальчиком в валенках, фартуке и треухе бежит дворник с лопатой. Мальчик бежит и думает: "Зачем, зачем мне это?! Зачем мне нужен этот двор, этот футбол, зачем я играл сегодня с этими глупыми пацанами?! Ведь я же мог бы дома сидеть у стола и читать книги своего любимого писателя Хемингуэя, книги о смелых, честных и открытых людях!..."
Куба, жара, пальмы. Хемингуэй в рубашке с короткими рукавами, сигара, в руке стакан с ромом, рядом - улыбается во весь рот развратная молодая шоколадная мулатка. Хемингуэй не в духе. Глаза затуманены. Он смотрит на море и думает: "Зачем, зачем мне это?! Зачем мне эта Куба, эти дурацкие мулатки, эта жара и это море? Зачем я здесь?! Ведь я же должен быть сейчас в Париже. В милом моему сердцу весеннем Париже, где сейчас прохлада и уют, где я с моим дорогим другом Андре Моруа мог бы пить шампанское в кафе на Елисейский полях, одной рукой обнимать стройную и прекрасную куртизанку и говорить с ним о высоких материях!..."
Париж, весна, Елисейские поля. Андрэ Моруа в модном дорогом костюме. В руке фужер с шампанским. Тонкая и дорогая сигарета в зубах. Рядом - прелестная куртизанка, хохочет на каждое слово. Глаза Андрэ печальны. Он думает: "Зачем, зачем мне это?! Зачем мне нужен этот дурацкий Париж с его глупыми самодовольными парижанами, занятыми только собой, уродливой Эйфелевой башней, эти куртизанки, шампанское и Елисейские поля? Ведь я же должен быть в Москве, древней, величественной Москве, где зима и снег, сидеть с моим другом Андреем Платоновым на кухне, пить водку и до хрипоты спорить с ним всю ночь обо всем на свете!..."
Москва, зима, снег. Дети играют в футбол. Звон стекла. Бежит мальчик.За мальчиком в валенках, фартуке и треухе бежит Андрей Платонов и думает: "Сука, блядь... догоню - убью нахуй..."
Не путай психологию и психиатрию, они вообще разным занимаются. Это всё равно что путать фтизиатрию с гематологией, ведь туберкулезники могут кашлять кровью.
Он произнес слова, которым когда-то научила его наставница-ведьма, старуха Ардо, острая на язык, с тощими длинными руками, научила, произнося их скомканно, а он теперь произнес отчетливо, в полную силу. И ничего не произошло.
Да, ничего не произошло, и старый Далсе успел пожалеть и о солнечном свете, и о морском соленом ветре и усомниться в заклинании и в самом себе, — все это успел он, прежде чем земля поглотила его и вокруг стало тепло, темно и сухо.
Очутившись внутри горы, волшебник понял, что должен спешить, — кости земные ныли, так и норовя расправиться, распрямиться, и, чтобы совладать с землей и камнем, ему надлежало стать ими, — но спешить он не мог. Любое превращение шло у него медленно — накатывало оцепенение. В свое время он превращался и в лису, и в быка, и в стрекозу и уже знал, каково это — менять собственную сущность. Но теперь превращение шло по-иному — туго, неспешно, тяжело рос он и ширился, и медленно думал: вот, я расту.
Он дотянулся до Яведа, до средоточия боли, и когда уже нащупал этот сгусток страдания, то внезапно ощутил мощный прилив силы, наплывавшей откуда-то с запада, — будто Молчун все-таки протянул ему руку и поддержал. И эта связь позволила ему послать свою теперешнюю силу, силу самой горы Гонт, туда, на помощь. «Я так и не сказал ему, что уже не вернусь, — скорбно подумал волшебник, — а теперь уже поздно, я проник в сердцевину горы, вошел в ее кости, откуда нет возврата». Это были его последние слова на ардическом, на языке людей, а потом он познал, что такое огненные жилы, и ощутил биение огромного сердца. И тогда он понял, что делать, и уже на другом наречии, не на языке людей, сказал: «Успокойся. Тише, тише. Вот так. Ну же, успокойся, не тужься. Утихомирься. Замри. Мы справимся. Мы обретем покой».
И он утих, замер, обрел покой — камень внутри камня, земля в толще земли, в беспросветной тьме, в самом сердце горы.
Куба, жара, пальмы. Хемингуэй в рубашке с короткими рукавами, сигара, в руке стакан с ромом, рядом - улыбается во весь рот развратная молодая шоколадная мулатка. Хемингуэй не в духе. Глаза затуманены. Он смотрит на море и думает: "Зачем, зачем мне это?! Зачем мне эта Куба, эти дурацкие мулатки, эта жара и это море? Зачем я здесь?! Ведь я же должен быть сейчас в Париже. В милом моему сердцу весеннем Париже, где сейчас прохлада и уют, где я с моим дорогим другом Андре Моруа мог бы пить шампанское в кафе на Елисейский полях, одной рукой обнимать стройную и прекрасную куртизанку и говорить с ним о высоких материях!..."
Париж, весна, Елисейские поля. Андрэ Моруа в модном дорогом костюме. В руке фужер с шампанским. Тонкая и дорогая сигарета в зубах. Рядом - прелестная куртизанка, хохочет на каждое слово. Глаза Андрэ печальны. Он думает: "Зачем, зачем мне это?! Зачем мне нужен этот дурацкий Париж с его глупыми самодовольными парижанами, занятыми только собой, уродливой Эйфелевой башней, эти куртизанки, шампанское и Елисейские поля? Ведь я же должен быть в Москве, древней, величественной Москве, где зима и снег, сидеть с моим другом Андреем Платоновым на кухне, пить водку и до хрипоты спорить с ним всю ночь обо всем на свете!..."
Москва, зима, снег. Дети играют в футбол. Звон стекла. Бежит мальчик.За мальчиком в валенках, фартуке и треухе бежит Андрей Платонов и думает: "Сука, блядь... догоню - убью нахуй..."